Нужно ли отвечать на зло злом???

“Что такое любовь к врагам”Миркина и Померанц

“Что такое любовь к врагам”


Прошлая беседа была разговором на очень трудную тему – любовь к врагам. И по выступлениям после лекции и по некоторым письмам я ясно почувствовала, что очень многое недопонято или просто не понято.



Так, всю первую часть лекции я посвятила тому, что истинный христианин обязательно отвечает на злодеяние, является рыцарем, защитником слабых, несправедливо обиженных. Я говорила, что любовь к врагам, та, о которой говорится в Евангелии, очень далека от прекраснодушия, безответственности, попустительства злу. Я приводила примеры, которые явно шли вразрез с прямолинейным пониманием любви к врагам как разрешением им оставаться такими, какие они есть на сегодня.



Главной мыслью лекции-беседы было, что любовь к врагу – это любовь к Богу, который живет в твоем враге так же, как в тебе.



Чувство своей связанности со всеми и всем, чувство глубинной связи с Целым Вселенной – вот что такое чувство Бога. Это чувство бесконечно прекрасное и вместе непредставимо трудное как несение креста и, может быть, прибитость к кресту.



Так вот, хочу возвратиться к этой мысли и развить ее. Делаю это вместе с Григорием Соломоновичем, хочу привести цитату из его текста. Цитата эта стала почти пословицей. Вот она:



«Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в битву за добро, за истину, за справедливость – и так шаг за шагом до геенны огненной и Колымы. Все, что из плоти рассыпается в прах: и люди и системы. Но Дух вечен. И страшен Дух ненависти в борьбе за правое дело».



Любовь к врагам заключается прежде всего в том, чтобы не впускать в себя Дух ненависти. Это – прибежище дьявола.



Если мы поняли и приняли мысль, что Бог живет в твоем враге, так же как и в тебе, то мы обязаны защищать Бога и в себе и во враге своем. Вот наша основная обязанность – защита Бога. А Его не защитишь мечом. Мечом можно защитить тело, но не Дух. Дух можно защитить только Духом.



Сила Духа человека, добровольно пошедшего на распятие, не меньше силы атомного взрыва. Именно эта сила живет в веках, пробивается через все препятствия, через бесконечное малодушие тех, кто на словах чтит Распятого, пробивается через все мерзости мира и хранит этот мир от разрушения.



Да, наш мир хранит сила Духа Того, кто добровольно пошел на страшную казнь, чтобы только не дать простора духу ненависти.



Защитить Бога во враге, значит защитить Его от своей ненависти. Это сделал Христос, сказав те самые высокие и самые не-вероятные слова о своих истязателях: «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят».



В первой части лекции я говорила о том, что необходимо драться с бандитом, защищать невесту от насильника, что нельзя принимать исповедь вора, пока он не вернет украденное.



Но почему же нельзя было Петру защитить Иисуса, как он и начал делать это, отрубив ухо стражнику? Почему?



Потому что Иисус хотел защитить Бога, живущего во всех этих людях. Удалось ли Ему это сделать? Во всех, разумеется, нет. Но в очень многих – да. От Него пошла волна, целый вал великой любви к Богу. Волну эту без конца перекрывали. Вся история ставит плотины на пути этой волны. Но волна не перекрыта. И ею жив мир. И если, не дай Бог, она иссякнет, мир погибнет.



Вот что такое любовь к врагу – защита Бога от ненависти. Защита нас самих от нас самих. Защита Высочайшего, молча присутствующего в нас, от множества мелких бесов, заглушающих и топчущих это молчащее величие.



Это, наверное, главное, что я хотела подчеркнуть. А еще несколько слов в ответ выступавшим после меня. Многие выступления сводились к вопросу «что делать?», «как поступить?».



В моих сказках есть такое правило – на вопросы «как?», «где?» и «почему?» волшебники не отвечают. И это не из-за высокомерия волшебников, а из-за чувства реальности, которое у них развито. Волшебник это не тот, кто дает вам ответ, а тот, кто отошлет ваш вопрос извне вовнутрь, к самому себе. Если вы послушаетесь такого волшебника, то научитесь его искусству – обращаться в свою глубину, стучаться в нее и добиваться ее ответа. Ответчик находится в вашей последней глубине, не надо уходить из нее, метаться и спрашивать кого-то вне вас. Бог находится внутри вас. Сумейте услышать Его и защитить Его как в себе, так и в других. Одинаково.



Защитить Бога… Самая трудная задача на свете. И самая непонятная. Мы все ждем, чтоб Он защитил нас. И вдруг – мы должны защитить Его.



У Тагора есть такое стихотворение (цитирую его в переводе Ивана Сабашникова):



Я с сумою бродил от дверей до дверей, Пробираясь деревней глухою и бедной.



Вдруг вдали показался Ты Сам, Царь царей,



В колеснице своей золотой и победной.



Ты похож был на светлый и радостный сон,



И в раздумье себя вопрошал я: «Кто Он?»



Думал я: «вот конец дням нужды и страданья,



И надежды мои обратилися в быль».



Я стоял, ожидая без просьбы даянья,



Ожидая сокровищ, бросаемых в пыль.



Колесница приблизилась. В прах я склонился.



Взор Твой пал на меня. Ты с улыбкой спустился.



В миг забыл я и бедность, и голод, и муку:



Ведь отныне лишь счастье мне будет сиять;



Но Ты сам протянул ко мне правую руку



И внезапно сказал: «Что ты можешь мне дать?» Сколько было величия в шутке Твоей:



Царь и руку свою протянул за даяньем.



Я смутился сперва и ответил молчаньем.



Но потом, не спеша, из сумы я своей



Только зернышко малое риса достал



И с глубоким поклоном Тебе его дал –



Но немало я вечером был удивлен,



Когда мною был сбор мой домой принесен.



Когда высыпал я, что за день насбиралось,



В кучке зернышко золота вдруг оказалось.



И я плакал в тиши и душою скорбел:



Почему я не мог дать всего, что имел.



После этого стихотворения Тагора я хочу прочитать сейчас письмо моего сравнительно нового корреспондента, ставшего одним из самых близких мне людей. После прочтения этого письма я расскажу о нем и о Романе Перельштейне, который прочтет после меня мою новую работу о Григории Соломоновиче. Рассказы об этих двух людях мне очень важны.



Но сначала письмо.



"Уважаемая Зинаида Александровна, Я все время веду с Вами тихий разговор – от сердца к сердцу.



Я думаю, что все наши мирские страдания – от мании величия.



Когда нам больно, нам кажется что наша боль «самая» невыносимая. Когда мы разочаровывается в ком-то или в чем-то, то нам кажется, что нас постигло «самое» большое разочарование. А когда мы влюбляемся, у нас «самая» большая любовь. Даже унижая себя, даже говоря о себе всякие гадости, человек не устает повторять – «самое», «самая», «самый».



Этот, последующий рассказ, не мой, но он стал моим. Его удивительный автор, незримо, стал близким человеком. Обиженный и униженный самыми грязными словами – я был «самым» несчастным человеком в мире. Переживание автора, его боль, его осознание подлинного «я» – стали моей болью и осознанием. Глубже его, я не могу передать и раскрыть боль пережитого и поэтому повесть его – это повесть и обо мне…



Советский Союз как раз доживал последние дни. Тяжелое время. Вокруг все чужое. Я был совсем один. Внутренне. Мне казалось, что все бессмысленно, что моя жизнь лишена цели, что мне просто незачем жить. Мир в моих глазах потерял все – красоту, ценность, величие. Предельная степень отчаяния. В мире царит черствость, безразличие и злоба. А я один, я самый несчастный… Так я чувствовал.



Был холодный зимний вечер. Я шел по небольшой, темной улице. Неприятный, пронизывающий ветер. Скверно. И вдруг какой-то шум. Несколько молодых людей кричат и машут палками.



Мне стало не по себе, боязно. Я ускорил шаг. Но вдруг понимаю, что слышу плач. Да, сквозь крики, брань, нервный хохот – я слышу плач. Не мужской, не женский, не детский… Я понимаю, что бьют собаку. Там вдали, в темноте двора бьют собаку. Она кричит, молит о помощи. Истошно, бессильно.



Я разворачиваюсь и иду туда, к этим людям. Им весело. Злое веселье. Я прошу их остановиться. На меня нападают – хватают за куртку и ударяют в живот. Краем глаза – вижу эту собаку. Дворняга – совсем мелкая. Ей, видимо, перебили позвоночник. Она бессильно волочит задние ноги, в глазах – ужас. Она кричит, она плачет. Я слышу – это плач. И повторяю, как дурак, повторяю:



«Остановитесь! Не надо!» Меня бьют. Эти люди словно озверели.



Они держат меня и бьют собаку.



Я получаю палкой по затылку, оседаю на ноги и ползу. Зачем?



Что я делаю? Я ничего не понимаю – в голове туман. Тяну руки и заталкиваю собаку под себя. Она кричит. Кусает меня. А сверху удары. Все продолжается. И вдруг сквозь гул этого ада я разбираю слова: «Да ты говно! Ты понимаешь, что ты говно?! Ты понял?! Ты говно!». Раньше я бы, наверное, взбесился бы, может быть бросился бы на обидчика. Но сейчас злобы – нет. Я слышал эти слова и понимал, что это правда.



Я поднялся. Не полностью, только на колени. Больше не смог.



Стою на снегу на коленях и прижимаю к себе собачонку. И говорю этим парням: «Да, я говно. Я понимаю. Да. Я говно». И я не врал. Я понял это. Почувствовал. Только что я осуждал весь мир.



Только что я страдал манией величия. Самый несчастный – хотел понимания. А теперь мне стало вдруг все равно. Абсолютно. Я согласился: «Да, я – говно». Они побросали палки и ушли.



В общежитие с собакой меня не пустили.



Ночь. Податься некуда. Я забрался в подвал. У труб отопления я разложил куртку и укутал в нее собаку. Просто и спокойно я так думал о себе: «Да, я говно». Просто. Я так чувствовал – без этих слов – «самый» и «самое». И она начала рожать. Она была беременная – эта собака. От стресса рожала или от шока – не знаю.



Она рожала и в темноте я сразу и не понял. Она рожала и лизала мне руки. Все недоношенные. Ночь я просидел в этом подвале, слушая ее дыхание – тихое, слабое, едва различимое. Все умерли.



Все. Трое щенят и она. А я – нет. Я не умер. Когда стало светать и сквозь узкие продольные окна забрезжил свет, я раскопал в этом подвале землю и похоронил их. Потом вышел на улицу и долго смотрел на солнце. Яркое, словно пряничное, солнце на прозрачном морозном небе. Я многое понял этой ночью. Я понял, что уже больше никогда не буду «самым». Я узнал неведомое счастье освободиться от него – своего «я», забыть о себе хоть на мгновение…



С глубокой благодарностью к Вам –



Василий Коханский.



1 марта 2014 года.



Рассказ этот потряс меня и страшным зверством людей и невыносимым страданием бедной собаки и глубочайшим состраданием человека. Состраданием, которое преобразило его. Вряд ли он сумел защитить Бога в озверевших людях, и собаку спасти он не сумел. Но он защитил Бога в себе, во мне и во всех тех, кому я читала этот невероятный рассказ.



Да, он перестал ждать, что ему что-то дадут. Он сам дал. В данной ситуации – всего себя. И оказалось, что он обрел себя.



«Этот рассказ не мой, – писал Василий Васильевич, – но он стал моим. Глубже него я не могу передать и раскрыть боль пережитого и поэтому повесть его это повесть и обо мне».



Вот отрывок из его другого письма, адресованного не мне, но он пересылал его и мне. Он сам из Минска, вероятно, белорус.



Полюбил татарку Гульзифу и переехал в Казань. Жена его очень тяжело заболела. И вот через много лет он пишет своим студенческим друзьям:



«Нет ничего мучительней, когда много лет подряд самый близкий человек теряет память и простейшие навыки. И вот ей уже всего шесть месяцев возраста и я, буднично, три раза в день меняю ей памперсы. Она тогда еще что-то выговаривала и назвала за усердие – папа. Умерло прожитое – и я никогда не буду ей мужем.



Очень трудно сбросить привычное желание и груз всего прожитого – и стать отцом для жены, которая старше тебя на семь лет. Как навалилось – думал всё, всему конец – нет ни прошлого, ни будущего. Но оказалось – есть настоящее и только в нем одном и стали жить. И лицо родимой Гульзифы, несмотря ни на что, лучится благодарностью и наполняет меня терпеливым теплом и любовью. Она не может говорить. Она лопочет что-то и мягкой ладошкой поглаживает…



Даже в лучшие годы мы не были так близки и мы уже не двое, мы одно, мы – целое, и это невозможно передать словами. И вот, открылась, ребята, непостижимая тайна – можно лишиться всего нажитого, можно потерять все прошлое, все, без чего, казалось, невозможно жить, но если есть живая любовь, то человек живет. Не эта любовь, затасканная словами, а та, светлая, от Неба, от неё открывается подлинная живая связь, и неожиданно раскрывается неведомая прежде жизнь и необъятная глубина».



Первые письма от Василия Васильевича я получила на прошлой лекции. Приехал его младший друг Степан и привез мне их.



Самым первым было письмо к Григорию Соломоновичу, написанное в 2010 году. Василий Васильевич не знал нашего адреса, и письмо пролежало четыре года и попало уже не к нему, а ко мне.



Вот оно, письмо к Гришеньке:



Уважаемый Григорий Соломонович, «Гадкий утенок» – это повесть и обо мне. Внешность еврея, подозрительная фамилия, собственный взгляд на жизнь, желание всегда быть самим собой и утёнок гадкий – готов. Дочитав до конца книгу, я почувствовал, что и по мне проехали катком. Такое невозможно выдержать. Друзьям я заявил, что если Померанц такой еврей – то я тоже еврей. Очень хотелось заслонить грудью или передышку дать, хоть на минутку. Порыв душевный прошел и я понял, что в таком заступнике – нужды нет. Понял, что главный защитник, это Тот, кто живет в Вашем любящем сердце.



И все-таки я нашел свое место – я стал рядом с Вами в надежде, что тот сотый, добивающий Вас камень, пусть он будет моим…



Я мало что могу, но если Ваша жизнь земная закончится, то я обещаю – с этого места я никогда не уйду…



С сыновьей любовью к Вам –



Василий Коханский.



Казань, октябрь 2010 г.



Не надо говорить, какая это была драгоценная встреча. Я увидела человека, в котором действительно жив Григорий Соломонович. Увидела того, кто всем собой хочет защитить его, вместить в себя его сердце. Этот человек нашел свое место – оно рядом с Григорием Соломоновичем. «Я мало чего могу, но если Ваша земная жизнь закончится, то я обещаю – с этого места я никогда не уйду…»



Что это за место? Это место тех, кто хочет защитить Бога в себе и в других. Место тех, кто никогда не ранит Бога, кто всегда не «самый, самый»; тот, в ком, как мыльный пузырь, лопнуло его ограниченное «я», его эго; кто понял, что эгоизм – это смерть.



А полная самоотдача в любви – жизнь. «Этот рассказ не мой, – говорит Василий Васильевич, – он стал моим». Нет большей мечты у меня, чем мечта о том, что то, что писал Григорий Соломонович стало бы не только его, но и вашим; понастоящему вашим, до полной самоотдачи. Этим можно защитить Григория Соломоновича от смерти.



Сказав это, я хочу перейти к разговору о Романе Перельштейне.



Роман стал ходить на наш семинар, увидев нас по телевизору, кажется, в передаче «Школа злословия». И вот однажды мы получили от него письмо по электронной почте. Я упомянула на какой-то из лекций пословицу (я ее несколько раз упоминала):



«Церковь не в бревнах, а в ребрах». «Но ведь есть и другая по-словица, – возразил мне Роман, – седина в бороду, бес в ребро».



То есть в ребрах находится не только церковь, но и бесовщина.



«Да, – ответила я, – в нас живет и бесовщина, но это не значит, что божественное начало надо искать не внутри, а где-то на стороне. И то, и другое – в нас. Бесовщина на мели, на поверхности, а божественное – глубоко внутри, в глубоком сердце. Наша задача раскрыть в себе это глубокое сердце и ясно увидеть тогда, что царствие Божие находится внутри нас. И не надо уходить от себя, чтобы найти Бога. Надо, напротив, очень глубоко войти внутрь себя, в ту глубину, где находится единая связующая всех сила…».



Следующее письмо, которое мы получили от Романа, удивило и очень порадовало нас с Григорием Соломоновичем все возрастающей глубиной понимания некоторых наших книг. Контакт налаживался, и, наконец, мы получили его работу о «Записках гадкого утенка». «На глубине бытия» называется эта работа.



Она стала нашей большой радостью.



Роман Перельштейн – киновед, кандидат, пишущий сейчас докторскую. И вот он подарил нам свою книгу «Конфликт “внутреннего” и “внешнего” человека в киноискусстве». Я начала читать книгу и – снова провал – первая глава меня глубоко огорчила. Там говорилось о восточном мистицизме, о религиозном опыте Востока в основном по Вл. Соловьеву. Русская религиозная философия почти вся отвергала Восток, не вникая в него, совершенно не понимая его сущности. Мы позвали Романа к нам домой, и я спросила его, читал ли он нашу книгу «Великие религии мира»?



– Да, конечно, – ответил он.



– Но ведь там совершенно другое понимание Востока.



– Да. И я совершенно согласен с Вами. Книгу эту я писал до встречи с вами и теперь очень многое пересматриваю.



И он действительно не только пересмотрел и сравнил одно с другим. Нет. Речь о другом. Он больше ничего не писал, доверяясь авторитету, с чужих слов. Он писал только то, что пережил сам, что прошло через его сердце и перевернуло его.



Следующий текст, который он принес нам, была его переписка с Федором Козыревым – автором книги об Иове и богоборчестве Иакова. Книга понравилась Роману, но теперь она была для него недостаточно смелой, не во всем опиралась на глубину собственного сердца.



Где-то проступала боязнь этой глубины. Козырев сперва оборонялся, не соглашался с Романом, а в конце был покорен глубиной и бесспорностью его доводов и признал его правоту. Эту переписку мы с Григорием Соломоновичем считали замечательным текстом Романа. И он еще крепче сблизил нас. Роман увидел ту самую глубину бытия, на которой жил Григорий Соломонович. Не просто увидел, а глубоко полюбил, той любовью, которая ведет к преображению.



Ничего более редкого и более нужного, чем такое восприятие, я не знаю. Точно так же, как Василий Васильевич Коханский, он почувствовал и мог бы сказать: «Это не мной написано, это не мое, но оно стало моим».



Вся наша работа с Григорием Соломоновичем имеет смысл только тогда, когда она становится не только нашей. Когда мы видим это, мы получаем самую большую награду и надежду на то, что в любых обстоятельствах есть выход.